Г л а в а   V

В то лето Гарри и Дик гостили последние недели каникул у своей тетушки Эльси, которая, овдовев, вернулась из Индии на родину. Их отъезд освобождал Жиля от репетиторства, и Беатриса попросила его поехать с Артуром в Корнуэлл, в надежде, что его ученая степень по математике хоть отчасти примирит Билла с неприятной новостью, которую уже невозможно было далее от него скрывать.

— Вам придется объяснить ему,—сказала она,—что Артур добросовестно трудился все эти четыре года и с вашей помощью основательно изучил математику, но что от природы у него нет способности ни к математике, ни к каким-либо точным наукам, и из него никогда не выйдет механик.

— Выдающийся механик из него во всяком случае не выйдет. Мне нетрудно будет доказать это Пенвирну. Куда труднее убедить его, что мальчик сможет выдвинуться на каком-то ином поприще, если только дать волю его природным склонностям. Я в этом глубоко уверен, но что это за поприще, я еще сам не знаю, и нелегко мне будет объяснить полуграмотному человеку то, что мне и самому пока не ясно.

— Да,— сказала Беатриса.— И насколько я понимаю, Артуру тоже это неясно. Я часто спрашиваю себя, не заложен ли в нем какой-то особый талант, который пока еще никак не проявился? Как по-вашему, сам-то он знает, к чему его влечет?

— Если бы он это знал, он скорее доверился бы вам, а не мне.

— А скорее всего, вероятно, своей матери. Это покажется вам странным, но я думаю, что если вы сумеете преодолеть ее застенчивость и вызвать ее на откровенность, она поможет нам. К несчастью, она не имеет никакого влияния на мужа. Он всегда боялся, как бы она не стала поощрять страсть Артура к поэзии.

— По-вашему, Артур и сейчас пишет стихи?—спросил Жиль.

— Я часто об этом думаю. Если пишет, то это для него нечто глубоко тайное и сокровенное, и я никогда его об этом не спрашиваю.

Он кивнул.

— Это очень мудро и очень похоже на вас. Я уверен, у него незаурядный ум, но есть в его душе запертая дверь, и я пока не нашел к ней ключа. Видно, и вы не нашли, хотя он вам очень предан.

—Мой брат считает, что никто из нас и не найдет этого ключа, пока мальчик совершенно загипнотизирован этой механикой. Если только вам удастся переубедить его отца, который просто одержим этой идеей, вы сделаете для Артура больше, чем кто-либо из нас.

Когда Генри сказали о предполагаемой поездке, он глубокомысленно покачал головой.

— Не завидую я вам, мсье Жиль. Но я так и знал, что этим кончится. Артур паренек неплохой, но пороха не выдумает, это несомненно. Лучше бы Пенвирн определил его учиться какому-нибудь ремеслу. Во всяком случае, вы им скажите, что мы сделали все, что могли, и впредь охотно сделаем для него все возможное. Жаль, что вы не успеете вернуться ко дню рождения Глэдис.

— Да,— сказала Беатриса.— Боюсь, ей праздник будет ни в праздник, ведь вся наша молодежь разъедется. Генри рассмеялся.

— Ну нет! Вот погоди что будет, когда она увидит своего нового коня.

— Ты уже купил его?

— Нет еще, но уже выбрал. Давно пора было это сделать. Малыш слишком мал ростом для такой длинноногой девчонки, да и слишком стар.

В самом деле, нежно любимый Малыш стал уже седеть, и пора ему было составить компанию Фиалке на сочном лугу, где вкушали почетный и сладостный отдых удалившиеся на покой престарелые бартонские лошади. Все последнее время Генри с детским увлечением подыскивал для Глэдис нового скакуна.

— Я присмотрел четырехлетку. Ну как раз по ней: темно-гнедой меринок, чистокровный, передние ноги в белых чулках, выезжен превосходно. За него просят кругленькую сумму, но он того стоит.

— Не чересчур резвый, надеюсь?

— Нет-нет, дорогая, кроткий, как ягненок. Только не проговорись раньше времени, мы устроим ей сюрприз.

Рано утром в день своего тринадцатилетия Глэдис, в просторной полотняной тунике, которую придумали для нее мать и Жиль, чтобы не стеснять ее движений, отправилась в сад собирать яблоки. Услыхав от Эллен, что ее ждут на скотном дворе, она помчалась туда вприпрыжку, как мальчишка; волосы ее разметались по плечам, в руке она держала алую розу. поднесенную ей верным рабом и поклонником, Бенни Робертсом. И вдруг остановилась с восторженным воплем:

— Папа!

Генри ждал ее у невысокой подставки, с которой удобней было садиться в седло, держа под уздцы нового коня. Беатриса стояла рядом, поглаживая лоснящуюся шею лошади, украшенную праздничной гирляндой из ноготков. Сбежалась прислуга, конюхи, все глядели и восхищались, а из окна кухни, сидя в своем кресле, глядела, сияя, старая миссис Джонс.

— Поди-ка сюда, киска,— позвал Генри.— Погляди, что тут есть.

— Ой, папа! Ну какая прелесть!

Глэдис обхватила обеими руками шею коня и поцеловала его в шелковый нос. Он вскинул голову, заставив ее отскочить.

— Поосторожней, поосторожней,— сказал Генри.— Это тебе не Малыш, дочка. Он молодой, игривый, и он тебя еще не знает. А поцелуи лучше побереги для старика отца.

Вне себя от радости она стиснула его в объятиях, алые лепестки розы скользнули по его щеке.

— Папа, ну какой же ты милый! Я буду так его любить!

— Неплохая лошадка,— сказал Генри.— Мне не стыдно будет поглядеть на тебя верхом на таком коньке. Давно пора начинать, если ты вообще собираешься когда-нибудь стать охотницей. Мы сейчас же закажем тебе амазонку. Первый выезд будет...

Глэдис, нежно обнимавшая пони, подняла голову.

— Я не хочу охотиться, папа.

— Что такое?.. Вздор, вздор! Леди должна уметь охотиться.

— Извини, папа, но я не могу. Это жестоко, я терпеть не могу охоту.

Генри прищелкнул языком. Он был не на шутку раздосадован.

— Да что с тобой, детка? Лисиц надо убивать, как же иначе? Ты что, хочешь чтоб они перетаскали всех кур?

— Нет, папа, не в том дело. Пусть бы их просто убивали, а то еще устраивают погоню, пугают их...

— Надеюсь, ты не набралась от Артура всяких глупостей. Твоя мать, когда вышла за меня замуж, была куда храбрее, а она тогда была такая тоненькая, худенькая. Помню, как она получила боевое крещение—отхватила лисе хвост и глазом не моргнула. Правда, дорогая? От тебя я никогда не слыхал таких слов: “я не могу”.

— Она, может быть, и охотилась, папа, но я уверена, что она эту охоту терпеть не могла,— возразила Глэдис.

— Что? Что? С чего вы это взяли, мисс? Она мне никогда не говорила.

— Господи, папа, неужели ты не знаешь, что мама тебе никогда ничего не говорит.

Тут вмешалась Беатриса—разговор зашел чересчур далеко.

— Ты не слишком любезна, Глэдис. Папа столько хлопотал, чтобы доставить тебе удовольствие, а ты...

— А, ладно, ладно! Пусть делает как знает,— угрюмо прервал Генри.— Никто ее не просит охотиться, если она не желает, другие девочки на ее месте были бы рады.

— Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, папа.

Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу.

— Да, по правде говоря, для меня немалое огорчение узнать, что у моей дочери может уходить душа в пятки.

— Генри!—крикнула Беатриса.

Глэдис положила свою розу на подоконник и грациозно вспрыгнула на подставку.

— Папа,—сказала она странно кротким голосом,—отпусти, пожалуйста, поводья. Мне хочется немножко попробовать его.

Беатриса кинулась вперед.

— Останови ее, скорей!

Генри не умел быстро соображать. Машинально он выпустил поводья, и Глэдис неожиданно вскочила на лошадь; прежде, чем он понял, что произошло, она уже сидела в седле по-мужски. В тот же миг с диким воинственным кличем она стегнула коня поводьями. Он прижал уши, взметнулся на дыбы и помчался бешеным галопом. Глэдис направила его прямо на живую изгородь.

— Господи!—крикнул Генри.—Она сломает себе шею! Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единиц веточки, Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко охватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя: она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами.

— Ну, папа. уходит у меня душа в пятки?

Тут она увидела мать.

Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.

— Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек... Да простит вам бог, мисс Глэдис.

Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным,—он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.

— Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!

— Нет... нет! - Беатриса, задыхаясь, протянула руки,— Не пугайся... Глэдис...

С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом.

Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.

Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.

— Это я. Открой мне, девочка.

Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.

— Мама... мама, прости меня. Я больше никогда не буду.

Они сели, обнявшись.

— Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.

Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.

— Я просто дрянная девчонка. Я так виновата... Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.

Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.

— Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.

— Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.

Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.

— Даже если б это и было правдой,— мягко продолжала Беатриса,— неужели, по-твоему, это великодушно — сказать ему такое при всех?

— Так ведь... по-моему... Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?

На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.

— Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило,—серьезно ответила Беатриса.— Я всегда считала, что храбрость моих детей — это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.

— Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?

— Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.

— Я не пускала пыль в глаза!

— Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?

— Ну конечно...

Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.

— А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама...

Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.

— Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?

— Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.

— Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже...

— Они мальчики.

— Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..

— Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.

— Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?

Беатриса тщательно обдумала ответ:

— Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить. Бог, вероятно, знает, что делает.

С неожиданной горечью она прибавила:

— Во всяком случае, он делает, что хочет.

Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.

Глэдис серьезно смотрела на нее.

— Артур...— начала она и умолкла.

- Да?

— Нет, ничего. Про душу в пятках... Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.

— Папа знает, что Артур не трус.

— А Артур нет.

— Что нет?

— Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.

— Конечно, неправда.

Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.

— Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?

— Помню. Он держался очень мужественно.

— Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.

— Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.

— Так вот, понимаешь... То же самое и когда опасно... когда по-настоящему весело.

— Например?

— Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно. Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.

— А тебе весело?

— Ну да, и всем весело. В прошлом году Дик спросил его, испугался ли он, когда гнедой понес, и Артур сказал, что испугался. Только из-за этого Дик и вообразил, что он трус.

— Дик еще очень многого не понимает.

— Мама, знаешь что? Дик даже не очень виноват. Это все Фредди Денвере, он рассказал всем мальчикам в школе, что Артур трус, потому что он не джентльмен, и Дик ужасно расстроился.

— Вот как? Я поговорю с Фредди Денверсом.

— Нет, пожалуйста, не надо, я тебе это по секрету сказала. И все равно это бесполезно: Фредди такой глупый, он ничего не поймет. Мама, а знаешь, что сказал мсье Жиль?

— Нет, не знаю. Что же?

— Он сказал: “Таким людям, как вы или Монктоны, не приходится рисковать головой, разве что вам самим этого захочется,— все равно вы голодные не останетесь. Вот вы и рискуете для забавы, просто чтобы показать, что вам не страшно. А такие люди, как отец Артура, вынуждены идти навстречу опасности независимо от того, страшно им или нет”. Он сказал: “Для них это не забава, а труд”. Как по-твоему, мама?

— По-моему, он прав. И по-моему, они больше достойны уважения.

—Артур написал про это стихи—как рыбакам приходится рисковать жизнью, потому что у них дети голодные и никто этого даже не замечает.

— Стихи?

— Ну да. Ты же знаешь, он обо всем пишет стихи.

У Беатрисы на миг перехватило дыхание.

— Вот как! Нет, я не знала.

— Неужели не знала? Он не показывает тебе, потому что думает, что они плохие, но я думала, ты знаешь. Он только что прислал мне стихи ко дню рождения — про то, как я выросла и какие у меня стали длинные ноги и длинные волосы, прямо, как у Аталанты.

— Нет, я не знала,—повторила Беатриса и задумалась.

Ласковая рука вкрадчиво обвилась вокруг ее талии.

— Мамочка, скажи мне... ты сама знаешь, о чем. Тебе правда было очень противно?

— Что именно?

— Вот это... Уф! Отрезать лисе хвост!

— Не помню. Не противнее, чем...

Она умолкла на полуслове и засмеялась.

— Боюсь, мне были противны очень многие вполне естественные и безобидные вещи, дорогая моя. В молодости я была не слишком рассудительна.

В ту же секунду медвежонок стиснул ее в объятиях и чуть не задушил поцелуями.

— Мамочка, я так рада! Ты была бы такая душечка, если б не была всегда такая ужасно рассудительная. Беатриса со смехом высвободилась.

— Как раз сейчас я совсем не чувствую себя душечкой, если хочешь знать. На мой взгляд, ты возмутительно надерзила отцу и тебе следует пойти и извиниться перед ним.

Глэдис вскочила, она всегда охотно просила прощения.

— Хорошо. А ты пока пойди приляг, мама, ладно? Ты такая бледная. Я только сперва причешусь.

— И умойся, пожалуйста, а то ты вся заплаканная.

— Сейчас умоюсь.—Девочка глянула на себя в зеркало и состроила гримасу.—Ну и красавица! Вот бы у меня был такой нос, как у тебя, мама. Или нет, лучше как у дяди Уолтера — такой аристократический! И зачем только бывают курносые носы?

Беатриса поднялась.

— Ты мне задала сегодня столько вопросов... Можно, теперь я тебя спрошу об одной вещи? Часто ты... вы все... гуляете в лунные ночи по карнизам?

“Как видишь,—писала Беатриса брату,—в этом разговоре я оказалась в невыгодном положении, слишком ясно показав перед этим, что и у меня бывает душа в пятках. Мне не так уж часто случается в критическую минуту позорно падать в обморок. Но если у тебя на глазах однажды уже был убит твой ребенок, этого, пожалуй, хватит на всю жизнь.

Малыши меня пугают. Они думают, в самом деле думают. У Глэдис, как видишь, склонность сперва действовать, а думать потом. Она унаследовала горячий нрав Телфордов и подчас слишком поддается порывам. Но уж когда она задумается, мысль ее не менее ясна, чем у Артура, хотя обычно им же и навеяна и, разумеется, куда менее своеобразна. Артур безусловно редкая натура. А Глэднс, по-моему, просто-напросто хороший,— льщу себя мыслью, что, может быть, очень хороший,— но все-таки совершенно заурядный человечек. И глядя на них, я чувствую, что в мире происходит что-то непонятное мне. Нас с тобой считали умными детьми, и росли мы в семье ученого,— но никогда мы не судили старших так здраво и не разбирались в них так тонко, как эти двое”.

На сей раз Уолтер ответил ей не сразу; и когда письмо наконец пришло, оно оказалось коротким и очень сдержанным. Он просил извинить, что заставил ее ждать ответа: последнее время он был очень занят и не совсем здоров.

Это было так непохоже на Уолтера, ведь обычно он вовсе не упоминал о себе. Беатриса сейчас же написала, прося сообщить подробности. Он откликнулся без промедления, но опять его письмо ничего ей не объяснило. В последнее время здоровье немного подвело его; сегодня ему уже лучше, и ей незачем беспокоиться. Он не писал, что это была за болезнь, серьезная или нет и долго ли он был болен, но Беатриса заметила, что его красивый, ровный почерк стал несколько нетвердым.